Обнять и плакать; Валить и трахать; Поржать и убежать. ©
Название: Почувствуй.
Автор: mackevaki aka Macci aka Мац aka Великий Склероз.
Бета: Лью.
Персонажи/Пейринг: Ева, мама.
Рейтинг: G.
Жанр: всегда были проблемы с этой графой. Ангст, скорее.
Размер: мини.
Статус: закончен.
Саммари: яркая комета - ее переживания, чувства, ее мир, состояние после аварии.
затухание - операция, холодно, как будто уходит жизнь.
и яркая вспышка - золотое солнце, запах весны, вкус весны. © Лью
Предупреждение: Писалось для литературной дуэли на форум.
Посвящение: всем моим друзьям, близким и просто знакомым. Даже не так. Каждому, кто это прочитает. Не сдавайтесь, живите.)
От автора: прошу, прежде, чем взяться читать, прослушайте ниже приведенную композицию. Так картина воспримется еще более полно и ясно. Но если у вас нет такой возможности или просто лениво, ничего страшного. х) Я очень жду критики и тапок. Очень-очень жду. Даже самой жесткой. Воспринимаю адекватно, ответить могу без криков "вы идиоты, а я - звезда!!11". Собственно, за критикой-то в сообщество и пришла по совету друга.
Размещение: Если это вдруг кому-то понадобится где-то разместить, то с этой шапкой, пожалуйста.
потратить свое время?Солнце только что появилось на небосклоне. Лучи озарили едва зеленую траву, еще покрытую корочками слипшегося снега, разогнали остатки холодного, предрассветного тумана, клубы которого извивались под натиском первого настоящего весеннего золота. В воздухе чувствовалась влага, давящая на грудь. Утренняя стужа заставляет ежиться, плотнее кутаться в свитер и растирать замерзшие руки. Свежесть. Пьянящая и головокружительная, сладкая даже и будоражащая, с легким ароматом подснежников. Ветер чуть всколыхнул ветви деревьев, заставляя пробудиться их ото сна. Он уносит с собой и холод, и боль, и воспоминания, и зиму, тепло напевая при этом нечто далекое, из глубокого детства. А принесет… Кто же знает, что он принесет? Может быть, что-то хорошее, то, что навсегда оставит след в душе, что будет заставлять улыбаться и плакать одновременно, веселиться и страдать, восторгаться и разочаровываться. Принесет ясное небо и шепот яркой листвы, нежность ручьев и пенье соловья.
Природа меняет наряд, становясь нежнее и добрее, отбрасывая резкость зимних вьюг, забывая про свои истеричные, злые порывы.
Где-то пронзительно вскрикнул грач, повествуя всему миру о своем возвращении. Он всегда прилетает самый первый. Если бы он мог рассказать о том, где был и что поведал. Ах, если бы мог…
Тихо шуршат по узкой, вымощенной мрамором, тропинке шины. Руки судорожно поправляют бежевый плед на ногах, сжимают ткань. Дрожит нижняя губа. Немного, но это так предательски заметно.
Они останавливаются перед крыльцом. Теплые ладони ложатся на плечи. И голос через чур наигранно-задиристый. Но и он дрожит. Это тоже заметно.
- Ну как тебе? Лес красивый, да?
Короткий кивок. В горле застывает спасибо и так там и остается.
Она вздыхает и, обходя кресло, садится напротив – на деревянную ступеньку. Рыжий волос собран в высокий хвост, голубые глаза распахнуты, будто чем-то удивлена, на плечах – шерстяная накидка, а на лице – неизменная улыбка. Она теперь всегда улыбается, потому что иначе нельзя. Потому что иначе – сломается сама. А ей еще слишком многое предстоит.
- Весна пришла, видишь? – говорит мама и гладит колени дочери. Такие слабые колени, до сих пор не верится.
Девочка смотрит на горизонт, где недавно, буквально полчаса назад, взошло солнце.
- Нет,- у нее голос не звонкий, как у матери. Хриплый и срывающийся. Наверное, из-за того, что говорит она редко.
- Что?
- Еще не пришла.
На улице царствовал март.
Как и когда она стала такой, Ева не помнит. Знает лишь то, что рассказали взрослые. А они наверняка утаили большую часть. Как бы она не силилась, как бы крепко не зажмуривалась, не старалась, воспоминания не возвращались. Мозг запечатал их, не желая открывать Еве заветную дверь, за которой и хранился тот самый момент, лишивший ее жизни. Нет, она жила. С одной стороны. А с другой, там, за окном, играли в футбол дети, радостно смеясь, крича и бегая.
Ева бы все отдала за еще одну возможность коснуться горячего песка на пляже или мокрой от росы травы, зарыться пальцами в землю. Подумать только, раньше она и осознавала, что за счастье кроется в ее здоровых, сильных, длинных ногах. Раньше. Это ключевое слово.
Как-то раз девочка поделилась своими мыслями с матерью о том, что ей хочется все-все вспомнить.
И впервые после того дня мама повысила голос. Она громко кричала, размахивала руками, перекладывала с места на место тарелки, кусала губы и то и дело всхлипывала.
- Не нужно ничего вспоминать! Это страшно, а тебе и так достаточно страхов, по-моему!
Ева ничего не ответила, она снова замолчала. А позже услышала, как мама на кухне плачет.
Иногда девочка видит кое-что. Во снах. В момент, когда она уже почти готова проснуться, вдруг становится слышен нарастающий шум ливня, визг тормозов и крик отца, и виден яркий свет. Тогда она просыпалась с гулко колотящимся сердцем, захлебываясь от недостатка воздуха и думая о том, что мама, наверное, права.
Ева не была на похоронах папы. В это время она лежала в больнице под капельницей, раздражаясь от постоянной суеты медсестер возле нее. Они своим громким щебетом мешали молиться. А Ева молилась: просила Господа, чтобы папе было без них хорошо и не тоскливо, ведь он так любил ее и маму. Девочка нашептывала побледневшими губами свою надежду.
А затем слова врача:
- Ходить больше не сможет.
И большой красный крест на всех мечтах.
Ева все больше читала и все меньше просилась на улицу. Она перестала плакать, но и смеха теперь ее тоже не было слышно. Всегда одно и то же лицо - равнодушное, серое, без единого мазка хоть какой-то эмоции.
Всегда одна, всегда в четырех стенах своей комнаты. Ева не подпускала к себе не только друзей, но и мать. Она замыкалась в себе, могла часами смотреть в окно и чего-то ждать. Чуда? Возможно. Чуда, которое вернет ей папу и возможность ходить, которое повернет время вспять и оставит их дома, не позволит ехать в город в этот жуткий ливень, не даст отцу потерять управление, вернет в их дом настоящие улыбки и громкий смех. А для матери существовало только одно чудо, оставившее ее дочь в живых.
Ева дрожит от холода. Ей хочется подойти и закрыть окно, но как же оно далеко. И в то же время так близко. Близко для нормального человека. Чтобы там ни говорила мама, но если она не может наравне с другими детьми ходить в школу, гулять в парке, купаться в озере или преодолеть такое маленькое, глупое расстояние между этой лавочкой и тем несчастным окном, значит, это ненормально. Но самое обидное, что с этим и бороться-то нельзя. Все эти процедуры и упражнения – видимость бесполезной деятельности.
И непонятно, кому они нужны больше: дочери или матери. Ева знает, что ее маме приходится очень туго и трудно, одной держа отцовскую фирму и выхаживая больную дочь. На своих плечах она несла бремя столь тяжелое и тянущее вниз, как привязанный к ноге камень утопающего, что и представить невозможно, как эта женщина выдержала столько ударов и, все же, раз за разом поднималась с колен и шла дальше. Но Ева не могла быть такой. Не могла делать вид, что все отлично, тогда как каждое утро, чтобы подняться с кровати, ей нужно было хватиться за так сильно надоевшие поручни.
Девочка кутается в выданную ей белую простынь и сглатывает ком в горле. Вокруг – кафель и пластиковые двери. Из-за одной из них появляется медсестра в зеленом костюме, перед собой катит ненавистную коляску. Из-под колпака видна длинная черная коса до пояса, натренированная улыбка врача для неизлечимо больного. Ева кривится, отработанным движением, ловко перескакивая с жесткой лавочки в свой, казалось бы, душащий и разрушающий ее мир транспорт.
В операционной едва ли теплее. Здесь мало того, что температура почти минусовая, так и всякие разнообразные инструменты да шины блестят со стен, не внушая никакого успокоения. Ева тяжело вздыхает и замирает – сердце гулко колотится в груди и его стук, кажется, заглушает все остальные звуки. Девочка дрожит уже не от холода, а от страха. Все это было пройдено, но пусть ты хоть сотню раз прооперирован, все равно будешь бояться снова и снова. И молиться, чтобы больше никогда сюда не попасть.
В середине этого слишком большого для комнаты, но слишком маленького для зала помещения виден операционный стол и нависшая над ним огромная белая лампа. То тут, то там различные аппараты, провода, трубки, подставки, колбы. Хаотичный врачебный порядок. Доктора бегают туда-сюда, медсестры шуршат упаковками шприцов, звенят склянки. На нее не обращают внимания, и Ева этому до невозможности рада. Потому что для них это так привычно, а для обычной девочки, с которой сыграла злую шутку судьба, это так страшно. И безумная мысль вдруг возникает в голове, она мелькает, навязчиво требуя внимания. Убежать? Руки непроизвольно сами тянутся к колесам. Есть такая примета: единожды севший в инвалидное кресло, не встанет с него. Какой недалекий, потонувший в собственном отчаянии человек сказал такую чушь? Но может, он был прав, откуда Ева знает. Так и к черту этот риск? Впервые Еве хочется закричать, позвать маму, обнять ее, рыдать на таком родном плече, сквозь слезы рассказывая о том, что накопилось на душе за столько лет, спрятаться за материнской спиной, которая способна защитить от всего на свете, чувствовать, как самый близкий человек гладит ее по пышным каштановым волосам. Говорить о том, как плохо, рассказывать о своих сомнениях. Поведать, наконец, о том, что гложет больше всего. О чувстве вины перед папой. Вины, шипящей Еве по ночам, что она должна была уйти вместе с отцом.
Девочка ничего не могла ответить и возразить.
Жизнь так приказала. Оставшиеся в подлунном мире, убитые горем потери близких, всегда чувствуют себя виноватыми.
И в памяти всплывает одно старое лето. Солнечный, пахнущий клевером в прошлом и почти померкший в настоящем, сейчас этот образ как никогда стал четким, ярким, будто и правда все, что случится потом – глупая шутка полоумной старухи-предсказательницы, живущей в горах.
Всегда забавляющие Еву залысины, подвижный лоб и выдающиеся скулы волевого человека. Золотые часы, которыми можно пускать такие светлые солнечные зайчики, громкий, сильный голос, заполняющий все ее сознание. Он бы мог петь, если бы захотел.
- Моя Ева ведь не трусишка, правда?
Папа протягивает руку, разжимает ладонь и тихонько посмеивается. Она еще маленькая в желтом с черными полосками платье, болтает босыми ногами и улыбается наполовину беззубым ртом. Папина пчелка, как он говорил. Папина полевая трудяга-пчелка, собирающая нектар и дарующая новую жизнь.
А в ладони у него серый мышонок – трясущийся комок.
- Не трусишка же?
Ева широко распахивает глаза и неестественный холод возвращается. Сейчас она напомнила себе не храбрую пчелку, столь любимую своим отцом, а пугливого, пойманного мышонка, точно так же сжавшегося в комок, желая спастись от ужасной надуманной опасности.
Нет, папу подвести Ева не может, она не вправе смалодушничать. Сердце сжимается и пропускает удар.
Ее подвозят вплотную к столу, один из врачей, половина лица которого скрыта голубой повязкой, подхватывает ее на руки и перекладывает, а Ева старательно закрывает глаза, главное – не смотреть на ту маленькую подставку, где лежат уже обработанные и готовые для работы скальпели, и другие неприятные на вид инструменты.
Коляску куда-то убирают: слышен ее будто бы возражающий скрип, вызывающий досаду и отвращение. Вот бы навсегда это дурацкое кресло скрыли за той дверью, вот бы оно больше никогда не попадалась Еве на глаза.
На палец правой руки что-то надевают, и тут же где-то позади начинает пищать аппарат. Подозрительно точно в такт биения ее сердца. Руки в области локтя касается мокрая ватка, от чего Ева вздрагивает и быстро облизывает пересохшие губы. Ощутимо запахло спиртом, защипало глаза. Скоро, уже скоро – кричит веся ее суть.
Ева чаще задышала – аппарат чаще запищал.
- Ну, ну, что ты так волнуешься, - забота в голосе тоже натренированная. Ева думает, что это правильно. А что им остается, когда помощь и отдача себя – это ежедневная работа, которую и оплачивают-то смехотворно.
Как и обещают, почти незаметный укус комара в вену. И в голове уже оседает туман. Мысли потихоньку запорошило словно бы…снегом. Нет, сахарной пудрой. Сладкой, сахарной пудрой.
- Как ты себя чувствуешь? Все хорошо? Ой, у тебя такие красивые руки…- заговаривают, чтобы быстрее заснула. Но со сном усердно борешься, боясь не проснуться... Ведь как же так можно: быть поглощенным тьмой, а затем ей же и отпущенным.
Веки тяжелеют, глаза закрываются, и теперь все голоса становятся громче, будто все это происходит у тебя в голове, а не где-то рядом. В этой темноте образовываются неясные, серые тени и вздрагивают при каждом произнесенном кем-то слове.
- Трубку надо, наркоз глубокий, дышать через нее будет,- словно кричат в ухо.
А дальше эти тени толкают хрупкую фигуру девочки вниз, с обрыва. И она летит, камнем падая все ниже и ниже.
Ева сидит на качелях в саду и глубоко вдыхает аромат белеющих рядом ландышей, разносимый повсюду юркими, быстрыми весенними ветрами. Колокольчики этих юных цветов, в свете заката приобретающих нежно-розовый оттенок, робко трепещут, и, кажется, что еще чуть-чуть, и они прозвенят самую чистую на свете мелодию. На деревьях, скрываясь молочной, зеленой листвой или же перелетая с ветки на ветку, не в силах усидеть на одном месте, распевают свои трели соловьи. Солнце катится вниз, к горизонту, раздавая по пути остатки сегодняшнего тепла. За спиной где-то журчит чистый ручей, который они года три назад обнаружили с папой. Вода в нем сладкая на вкус и прозрачная, словно алмазы в мамином ожерелье. А впрочем, может быть это только игра воображения, и вода там самая обыкновенная. Но разве может нечто обыкновенное рождать такие потрясающие звуки? Звуки надежды, звуки весны. Ева закрывает глаза и крепче стискивает канаты, держащие качели. Она вслушивается в шуршание травы, в стрекот насекомых, в скрип древесных стволов и шепот листьев. Девочка растворяется во всем, что ее окружает. Вбирает в себя силу корней, дыхание клевера и жужжание пчел. Ева хочет стать единым целым с царящей здесь гармонией, хочет быть одним из элементов идеальной природной системы. Стать этим ласточкиным гнездом, что расположилось под карнизом их дома, вон тем небольшим пауком, что ползет по перилам веранды к своей заветной серебряной паутине – плоду его безмерных усилий, или же той еще нераспустившейся, молодой почкой. Ева хотела быть во всем и сразу, ощущать то же, что и природа, быть пыльцой на бабочкиных крыльях, душистым вязким медом, разливаться бурным потоком лесной речки, солнечным лучом пробиваться сквозь тюлевые занавески. Вобрать в себя всю силу…. Ева открыла глаза и посмотрела на лежащую подле нее трость. Рука в нерешительности застыла на полпути, но ветер подул ей в спину, поторапливая и подгоняя, говоря будто – сейчас или никогда.
Девочка хватается за трость и, все еще держась за один канат, медленно поднимается. Она сглатывает и судорожно выдыхает. Стоит. Держится на ногах, слегка покачивается, но не падает. Ева обливается потом, но торжествующе улыбается. Пробует зарыться ступнями в земли и чувствует ласковое прикосновение прохладной земли. Победа. А теперь нужно шагнуть. Всего лишь один шаг сделать и можно считать, что день прошел не зря. Коленки дрожат с непривычки, мышцы еще не вернули былого тонуса. Ева боится, однако же, такой страх естественен, раз нет? Заносит ногу и…ступает. Мягко и тихо. Такой неуверенный, растерянный, шаткий, словно ветхая лестница, но, все же, это шаг.
И пусть через пять минут покажется мама и будет ругаться, что Ева не дождалась и поднялась без нее, что, мол, это не игрушки, это опасно, что ее дочь безответственно относится к с таким трудом вновь обретенному дару.
Но это не важно.
Ведь пришла весна.
На улице разливался май.
Автор: mackevaki aka Macci aka Мац aka Великий Склероз.
Бета: Лью.
Персонажи/Пейринг: Ева, мама.
Рейтинг: G.
Жанр: всегда были проблемы с этой графой. Ангст, скорее.
Размер: мини.
Статус: закончен.
Саммари: яркая комета - ее переживания, чувства, ее мир, состояние после аварии.
затухание - операция, холодно, как будто уходит жизнь.
и яркая вспышка - золотое солнце, запах весны, вкус весны. © Лью
Предупреждение: Писалось для литературной дуэли на форум.
Посвящение: всем моим друзьям, близким и просто знакомым. Даже не так. Каждому, кто это прочитает. Не сдавайтесь, живите.)
От автора: прошу, прежде, чем взяться читать, прослушайте ниже приведенную композицию. Так картина воспримется еще более полно и ясно. Но если у вас нет такой возможности или просто лениво, ничего страшного. х) Я очень жду критики и тапок. Очень-очень жду. Даже самой жесткой. Воспринимаю адекватно, ответить могу без криков "вы идиоты, а я - звезда!!11". Собственно, за критикой-то в сообщество и пришла по совету друга.
Размещение: Если это вдруг кому-то понадобится где-то разместить, то с этой шапкой, пожалуйста.
потратить свое время?Солнце только что появилось на небосклоне. Лучи озарили едва зеленую траву, еще покрытую корочками слипшегося снега, разогнали остатки холодного, предрассветного тумана, клубы которого извивались под натиском первого настоящего весеннего золота. В воздухе чувствовалась влага, давящая на грудь. Утренняя стужа заставляет ежиться, плотнее кутаться в свитер и растирать замерзшие руки. Свежесть. Пьянящая и головокружительная, сладкая даже и будоражащая, с легким ароматом подснежников. Ветер чуть всколыхнул ветви деревьев, заставляя пробудиться их ото сна. Он уносит с собой и холод, и боль, и воспоминания, и зиму, тепло напевая при этом нечто далекое, из глубокого детства. А принесет… Кто же знает, что он принесет? Может быть, что-то хорошее, то, что навсегда оставит след в душе, что будет заставлять улыбаться и плакать одновременно, веселиться и страдать, восторгаться и разочаровываться. Принесет ясное небо и шепот яркой листвы, нежность ручьев и пенье соловья.
Природа меняет наряд, становясь нежнее и добрее, отбрасывая резкость зимних вьюг, забывая про свои истеричные, злые порывы.
Где-то пронзительно вскрикнул грач, повествуя всему миру о своем возвращении. Он всегда прилетает самый первый. Если бы он мог рассказать о том, где был и что поведал. Ах, если бы мог…
Тихо шуршат по узкой, вымощенной мрамором, тропинке шины. Руки судорожно поправляют бежевый плед на ногах, сжимают ткань. Дрожит нижняя губа. Немного, но это так предательски заметно.
Они останавливаются перед крыльцом. Теплые ладони ложатся на плечи. И голос через чур наигранно-задиристый. Но и он дрожит. Это тоже заметно.
- Ну как тебе? Лес красивый, да?
Короткий кивок. В горле застывает спасибо и так там и остается.
Она вздыхает и, обходя кресло, садится напротив – на деревянную ступеньку. Рыжий волос собран в высокий хвост, голубые глаза распахнуты, будто чем-то удивлена, на плечах – шерстяная накидка, а на лице – неизменная улыбка. Она теперь всегда улыбается, потому что иначе нельзя. Потому что иначе – сломается сама. А ей еще слишком многое предстоит.
- Весна пришла, видишь? – говорит мама и гладит колени дочери. Такие слабые колени, до сих пор не верится.
Девочка смотрит на горизонт, где недавно, буквально полчаса назад, взошло солнце.
- Нет,- у нее голос не звонкий, как у матери. Хриплый и срывающийся. Наверное, из-за того, что говорит она редко.
- Что?
- Еще не пришла.
На улице царствовал март.
Как и когда она стала такой, Ева не помнит. Знает лишь то, что рассказали взрослые. А они наверняка утаили большую часть. Как бы она не силилась, как бы крепко не зажмуривалась, не старалась, воспоминания не возвращались. Мозг запечатал их, не желая открывать Еве заветную дверь, за которой и хранился тот самый момент, лишивший ее жизни. Нет, она жила. С одной стороны. А с другой, там, за окном, играли в футбол дети, радостно смеясь, крича и бегая.
Ева бы все отдала за еще одну возможность коснуться горячего песка на пляже или мокрой от росы травы, зарыться пальцами в землю. Подумать только, раньше она и осознавала, что за счастье кроется в ее здоровых, сильных, длинных ногах. Раньше. Это ключевое слово.
Как-то раз девочка поделилась своими мыслями с матерью о том, что ей хочется все-все вспомнить.
И впервые после того дня мама повысила голос. Она громко кричала, размахивала руками, перекладывала с места на место тарелки, кусала губы и то и дело всхлипывала.
- Не нужно ничего вспоминать! Это страшно, а тебе и так достаточно страхов, по-моему!
Ева ничего не ответила, она снова замолчала. А позже услышала, как мама на кухне плачет.
Иногда девочка видит кое-что. Во снах. В момент, когда она уже почти готова проснуться, вдруг становится слышен нарастающий шум ливня, визг тормозов и крик отца, и виден яркий свет. Тогда она просыпалась с гулко колотящимся сердцем, захлебываясь от недостатка воздуха и думая о том, что мама, наверное, права.
Ева не была на похоронах папы. В это время она лежала в больнице под капельницей, раздражаясь от постоянной суеты медсестер возле нее. Они своим громким щебетом мешали молиться. А Ева молилась: просила Господа, чтобы папе было без них хорошо и не тоскливо, ведь он так любил ее и маму. Девочка нашептывала побледневшими губами свою надежду.
А затем слова врача:
- Ходить больше не сможет.
И большой красный крест на всех мечтах.
Ева все больше читала и все меньше просилась на улицу. Она перестала плакать, но и смеха теперь ее тоже не было слышно. Всегда одно и то же лицо - равнодушное, серое, без единого мазка хоть какой-то эмоции.
Всегда одна, всегда в четырех стенах своей комнаты. Ева не подпускала к себе не только друзей, но и мать. Она замыкалась в себе, могла часами смотреть в окно и чего-то ждать. Чуда? Возможно. Чуда, которое вернет ей папу и возможность ходить, которое повернет время вспять и оставит их дома, не позволит ехать в город в этот жуткий ливень, не даст отцу потерять управление, вернет в их дом настоящие улыбки и громкий смех. А для матери существовало только одно чудо, оставившее ее дочь в живых.
Ева дрожит от холода. Ей хочется подойти и закрыть окно, но как же оно далеко. И в то же время так близко. Близко для нормального человека. Чтобы там ни говорила мама, но если она не может наравне с другими детьми ходить в школу, гулять в парке, купаться в озере или преодолеть такое маленькое, глупое расстояние между этой лавочкой и тем несчастным окном, значит, это ненормально. Но самое обидное, что с этим и бороться-то нельзя. Все эти процедуры и упражнения – видимость бесполезной деятельности.
И непонятно, кому они нужны больше: дочери или матери. Ева знает, что ее маме приходится очень туго и трудно, одной держа отцовскую фирму и выхаживая больную дочь. На своих плечах она несла бремя столь тяжелое и тянущее вниз, как привязанный к ноге камень утопающего, что и представить невозможно, как эта женщина выдержала столько ударов и, все же, раз за разом поднималась с колен и шла дальше. Но Ева не могла быть такой. Не могла делать вид, что все отлично, тогда как каждое утро, чтобы подняться с кровати, ей нужно было хватиться за так сильно надоевшие поручни.
Девочка кутается в выданную ей белую простынь и сглатывает ком в горле. Вокруг – кафель и пластиковые двери. Из-за одной из них появляется медсестра в зеленом костюме, перед собой катит ненавистную коляску. Из-под колпака видна длинная черная коса до пояса, натренированная улыбка врача для неизлечимо больного. Ева кривится, отработанным движением, ловко перескакивая с жесткой лавочки в свой, казалось бы, душащий и разрушающий ее мир транспорт.
В операционной едва ли теплее. Здесь мало того, что температура почти минусовая, так и всякие разнообразные инструменты да шины блестят со стен, не внушая никакого успокоения. Ева тяжело вздыхает и замирает – сердце гулко колотится в груди и его стук, кажется, заглушает все остальные звуки. Девочка дрожит уже не от холода, а от страха. Все это было пройдено, но пусть ты хоть сотню раз прооперирован, все равно будешь бояться снова и снова. И молиться, чтобы больше никогда сюда не попасть.
В середине этого слишком большого для комнаты, но слишком маленького для зала помещения виден операционный стол и нависшая над ним огромная белая лампа. То тут, то там различные аппараты, провода, трубки, подставки, колбы. Хаотичный врачебный порядок. Доктора бегают туда-сюда, медсестры шуршат упаковками шприцов, звенят склянки. На нее не обращают внимания, и Ева этому до невозможности рада. Потому что для них это так привычно, а для обычной девочки, с которой сыграла злую шутку судьба, это так страшно. И безумная мысль вдруг возникает в голове, она мелькает, навязчиво требуя внимания. Убежать? Руки непроизвольно сами тянутся к колесам. Есть такая примета: единожды севший в инвалидное кресло, не встанет с него. Какой недалекий, потонувший в собственном отчаянии человек сказал такую чушь? Но может, он был прав, откуда Ева знает. Так и к черту этот риск? Впервые Еве хочется закричать, позвать маму, обнять ее, рыдать на таком родном плече, сквозь слезы рассказывая о том, что накопилось на душе за столько лет, спрятаться за материнской спиной, которая способна защитить от всего на свете, чувствовать, как самый близкий человек гладит ее по пышным каштановым волосам. Говорить о том, как плохо, рассказывать о своих сомнениях. Поведать, наконец, о том, что гложет больше всего. О чувстве вины перед папой. Вины, шипящей Еве по ночам, что она должна была уйти вместе с отцом.
Девочка ничего не могла ответить и возразить.
Жизнь так приказала. Оставшиеся в подлунном мире, убитые горем потери близких, всегда чувствуют себя виноватыми.
И в памяти всплывает одно старое лето. Солнечный, пахнущий клевером в прошлом и почти померкший в настоящем, сейчас этот образ как никогда стал четким, ярким, будто и правда все, что случится потом – глупая шутка полоумной старухи-предсказательницы, живущей в горах.
Всегда забавляющие Еву залысины, подвижный лоб и выдающиеся скулы волевого человека. Золотые часы, которыми можно пускать такие светлые солнечные зайчики, громкий, сильный голос, заполняющий все ее сознание. Он бы мог петь, если бы захотел.
- Моя Ева ведь не трусишка, правда?
Папа протягивает руку, разжимает ладонь и тихонько посмеивается. Она еще маленькая в желтом с черными полосками платье, болтает босыми ногами и улыбается наполовину беззубым ртом. Папина пчелка, как он говорил. Папина полевая трудяга-пчелка, собирающая нектар и дарующая новую жизнь.
А в ладони у него серый мышонок – трясущийся комок.
- Не трусишка же?
Ева широко распахивает глаза и неестественный холод возвращается. Сейчас она напомнила себе не храбрую пчелку, столь любимую своим отцом, а пугливого, пойманного мышонка, точно так же сжавшегося в комок, желая спастись от ужасной надуманной опасности.
Нет, папу подвести Ева не может, она не вправе смалодушничать. Сердце сжимается и пропускает удар.
Ее подвозят вплотную к столу, один из врачей, половина лица которого скрыта голубой повязкой, подхватывает ее на руки и перекладывает, а Ева старательно закрывает глаза, главное – не смотреть на ту маленькую подставку, где лежат уже обработанные и готовые для работы скальпели, и другие неприятные на вид инструменты.
Коляску куда-то убирают: слышен ее будто бы возражающий скрип, вызывающий досаду и отвращение. Вот бы навсегда это дурацкое кресло скрыли за той дверью, вот бы оно больше никогда не попадалась Еве на глаза.
На палец правой руки что-то надевают, и тут же где-то позади начинает пищать аппарат. Подозрительно точно в такт биения ее сердца. Руки в области локтя касается мокрая ватка, от чего Ева вздрагивает и быстро облизывает пересохшие губы. Ощутимо запахло спиртом, защипало глаза. Скоро, уже скоро – кричит веся ее суть.
Ева чаще задышала – аппарат чаще запищал.
- Ну, ну, что ты так волнуешься, - забота в голосе тоже натренированная. Ева думает, что это правильно. А что им остается, когда помощь и отдача себя – это ежедневная работа, которую и оплачивают-то смехотворно.
Как и обещают, почти незаметный укус комара в вену. И в голове уже оседает туман. Мысли потихоньку запорошило словно бы…снегом. Нет, сахарной пудрой. Сладкой, сахарной пудрой.
- Как ты себя чувствуешь? Все хорошо? Ой, у тебя такие красивые руки…- заговаривают, чтобы быстрее заснула. Но со сном усердно борешься, боясь не проснуться... Ведь как же так можно: быть поглощенным тьмой, а затем ей же и отпущенным.
Веки тяжелеют, глаза закрываются, и теперь все голоса становятся громче, будто все это происходит у тебя в голове, а не где-то рядом. В этой темноте образовываются неясные, серые тени и вздрагивают при каждом произнесенном кем-то слове.
- Трубку надо, наркоз глубокий, дышать через нее будет,- словно кричат в ухо.
А дальше эти тени толкают хрупкую фигуру девочки вниз, с обрыва. И она летит, камнем падая все ниже и ниже.
Ева сидит на качелях в саду и глубоко вдыхает аромат белеющих рядом ландышей, разносимый повсюду юркими, быстрыми весенними ветрами. Колокольчики этих юных цветов, в свете заката приобретающих нежно-розовый оттенок, робко трепещут, и, кажется, что еще чуть-чуть, и они прозвенят самую чистую на свете мелодию. На деревьях, скрываясь молочной, зеленой листвой или же перелетая с ветки на ветку, не в силах усидеть на одном месте, распевают свои трели соловьи. Солнце катится вниз, к горизонту, раздавая по пути остатки сегодняшнего тепла. За спиной где-то журчит чистый ручей, который они года три назад обнаружили с папой. Вода в нем сладкая на вкус и прозрачная, словно алмазы в мамином ожерелье. А впрочем, может быть это только игра воображения, и вода там самая обыкновенная. Но разве может нечто обыкновенное рождать такие потрясающие звуки? Звуки надежды, звуки весны. Ева закрывает глаза и крепче стискивает канаты, держащие качели. Она вслушивается в шуршание травы, в стрекот насекомых, в скрип древесных стволов и шепот листьев. Девочка растворяется во всем, что ее окружает. Вбирает в себя силу корней, дыхание клевера и жужжание пчел. Ева хочет стать единым целым с царящей здесь гармонией, хочет быть одним из элементов идеальной природной системы. Стать этим ласточкиным гнездом, что расположилось под карнизом их дома, вон тем небольшим пауком, что ползет по перилам веранды к своей заветной серебряной паутине – плоду его безмерных усилий, или же той еще нераспустившейся, молодой почкой. Ева хотела быть во всем и сразу, ощущать то же, что и природа, быть пыльцой на бабочкиных крыльях, душистым вязким медом, разливаться бурным потоком лесной речки, солнечным лучом пробиваться сквозь тюлевые занавески. Вобрать в себя всю силу…. Ева открыла глаза и посмотрела на лежащую подле нее трость. Рука в нерешительности застыла на полпути, но ветер подул ей в спину, поторапливая и подгоняя, говоря будто – сейчас или никогда.
Девочка хватается за трость и, все еще держась за один канат, медленно поднимается. Она сглатывает и судорожно выдыхает. Стоит. Держится на ногах, слегка покачивается, но не падает. Ева обливается потом, но торжествующе улыбается. Пробует зарыться ступнями в земли и чувствует ласковое прикосновение прохладной земли. Победа. А теперь нужно шагнуть. Всего лишь один шаг сделать и можно считать, что день прошел не зря. Коленки дрожат с непривычки, мышцы еще не вернули былого тонуса. Ева боится, однако же, такой страх естественен, раз нет? Заносит ногу и…ступает. Мягко и тихо. Такой неуверенный, растерянный, шаткий, словно ветхая лестница, но, все же, это шаг.
И пусть через пять минут покажется мама и будет ругаться, что Ева не дождалась и поднялась без нее, что, мол, это не игрушки, это опасно, что ее дочь безответственно относится к с таким трудом вновь обретенному дару.
Но это не важно.
Ведь пришла весна.
На улице разливался май.
-
-
20.04.2011 в 03:41Одно небольшое замечание: Очень частое повторение имени девочки, становиться назойливым и снижает общее впечатление. Но это можно исправить. Я думаю.
А так: тронуло, понравилось.
-
-
20.04.2011 в 13:08благодарю)