Чем суровее в стране законы, тем больше люди тоскуют по беззаконию. (С) С.Е.Лец
Название: Инсбрукская волчица
Автор: Horacius the hobbit
Жанр: Детектив, психологический триллер, роман
Размер: Глава
читать дальшеМне очень хорошо запомнились весна и лето 1908 года. Даже в мрачных тюремных стенах воспоминания об этом периоде жизни доставляют мне смутную радость. Те полгода дарили мне надежду. Я ждала, что очень скоро всё наладится, мечтала о лучшем будущем. Вероятно, я была тогда по-настоящему счастлива, только боялась признаться в этом самой себе. А потом всё резко понеслось под откос…
Теперь я могу вспоминать и анализировать сколько угодно. Венская тюрьма — неплохая возможность взять передышку и привести мысли в порядок. Даже инспектор, пытавшийся выжать из меня признание, на время отстал — наверное, разбирается с тюремным начальством. Вспоминать этого угрюмого типа, одетого в чёрное с головы до пят, было неприятно. Когда он приходил на ум, я невольно дрожала и испытывала желание сбежать на край света.
Нехорошие предчувствия возникли у меня ещё двадцать третьего октября. Тогда инспектор впервые явился к нам домой. Меня одолевало искушение убежать, но я сдержалась. Поступи я так, они сразу заподозрят, что я — единственная виновница страшного убийства. Однако Дитрих пришёл к нам, уже уверенный, что именно я, Анна Зигель, шестнадцати лет от роду, совершила это злодеяние. Но, едва послышался шум в прихожей, я каким-то наитием поняла, что это полиция. Немедленно встав с кровати, где бессмысленно валялась всё утро, я быстро поправила волосы и потуже затянула поясок на домашнем платье.
— Скажите, фрау, — произнёс незнакомый мужской голос в гостиной, — могу я видеть Анну Катрин Зигель? Мне нужно с ней поговорить.
Не дожидаясь, пока меня позовут, я вышла в гостиную. Посетитель производил весьма странное впечатление. Густой бархатный голос не сочетался с его тщедушным телосложением. Ростом он был едва ли на ладонь выше меня, плечи, руки и ноги — невероятно тощие. Но его взгляд! Он смотрел на меня, не мигая, как будто хотел проникнуть внутрь моей головы и увидеть изнутри все тайные мысли. Чёрная одежда и угрюмое выражение лица придавали этому мужчине нечто демоническое.
— Доброе утро, фройляйн, — вежливо произнёс он. — Не разбудил ли я вас? Не удивлюсь, если после вчерашних событий вы половину ночи провели без сна. Иногда люди сутками не могут прийти в себя после сильных потрясений. Прошу простить за беспокойство!
— Не стоит извинений, — спокойно ответила я. — Ваша служба требует этого. Чем я могу вам помочь?
Я поняла, что это сыщик привык начинать беседы с подозреваемыми издалека, с нейтральных тем. Он надеется заговорить меня, а затем ошарашить хитрым вопросом, поймать в ловушку. Но я дала ему понять, что меня так легко не проведёшь. В его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения.
— Для начала представлюсь, — кивнул он. — Я инспектор полиции. Расследую обстоятельства пожара в гимназии, где вы учились. Может быть, вам приходилось слышать моё имя — Флориан Дитрих?
Теперь я отчётливо вспомнила это лицо с глазами, обведёнными тёмными кругами и запавшими щеками. Усмехнувшись, я начала быстро перечислять:
— Флориан Эрнст Дитрих, самый известный тирольский сыщик. Издал серию психологических статей о поведении преступников. Расследовал полсотни загадочных преступлений в Тироле и по всей Австрии.
Моя блестящая речь возымела нужное действие. Дитрих сначала ошарашено молчал, а потом улыбнулся и всплеснул руками:
— Потрясающе! — воскликнул он. — Думаю, даже моё начальство не ответило бы подробнее. Вы большая умница, фройляйн Анна! Такой богатый кругозор… Вы с лёгкостью могли бы стать лучшей ученицей гимназии.
Вот опять! Он пытался притупить моё восприятие лестью, чтобы неожиданно подбросить коварный вопрос.
«Я не дам себя поймать!» — мысленно крикнула я, чувствуя, что руки предательски дрожат от нервного возбуждения.
— Не хотите ли кофе, инспектор? — вмешалась мама.
— Не откажусь, — кивнул гость. — Мне бы хотелось задать вашей дочери несколько вопросов и я не буду больше обременять вас своим присутствием. Мы обязаны блюсти регламент и от этого никуда не денешься.
— Я понимаю, — вмешалась я, но инспектор будто не замечал моего присутствия и, забыв, кого он пришёл допрашивать, заговаривал с мамой:
— Это немыслимо, как вспомню этот звонок, мурашки по коже. Кляйн вообще потом весь день молчал, ну куда ему, мал и глуп ещё до таких страстей. Да даже у меня до сих пор в ушах звенит. Да вы, фрау, не беспокойтесь — время терпит… Подождём, пока кофе сварится, а?
— Господин инспектор! — я уже с трудом подавляла раздражение. — Вы, кажется, меня хотели допросить?
— А? — инспектор моментально повернул ко мне голову и ещё раз оглядел меня своими тёмными глазами с ног до головы. — Ну время терпит, я самое основное спросить успею всегда. Вы не забудьте, потом я должен буду уже под карандаш взять с вас показания, возможно, у меня появятся новые вопросы к вам… Так, о чём мы говорили? Ах, да — вчера вы не заметили ничего странного? Часа так в два?
— Ровно ничего, господин инспектор, — ответила я, немного расслабившись. — В нашей школе редко что-то происходи…ло…
— Та-а-ак, — инспектор повернул голову куда-то в сторону. — Неужели вас ничего не насторожило вчера?
— Я учуяла запах дыма, — ответила я. — Сбежала вниз, а там уже и полыхнуло.
— О-о, да вы прям в рубашке родились, — подхихикнул иснпектор, а мне показалось, что он глумится надо мной. — Ваши одноклассницы… Боже ты мой!.. Все с травмами, с ожогами. Отличница ваша, Кауффельдт, отделалась сломанной рукой, а вот Ирме Нойманн повезло меньше — она останется инвалидом, Сара Манджукич сломала себе рёбра, и вы одна целая и невредимая. Неприлично даже как-то, вы в этой компании белая ворона!
Дитрих ударил метко в цель, наступив мне на больную мозоль. Он будто насмехался и плевал мне в лицо. Я уже не могла себя сдерживать и чуть не закричала на инспектора:
— Вы, инспектор, кажется, смеётесь надо мной?! Да будет вам известно, насмехаться над чужой бедой, подло!
«Злюсь ведь, злюсь! А со зла и проговориться недолго», — подумала я, спрятав руки в карманы.
— Ох, простите, — ответил Дитрих. — Не хотел вас задеть. Я так понимаю, тема для вас больная. Насколько можно судить, вы не ладили с одноклассницами?
«Если буду запираться, навлеку на себя подозрения», — думала я. Можно было солгать и сказать, что отношения у нас были, не считая мелких неурядиц, хорошие, я даже подруг имела и вместе мы ввязывались порой в опасные предприятия. Инспектор равнодушно отвёл взгляд в сторону. А я принялась нервно притаптывать. Дитрих будто лукаво подмигнул мне. «Знает!» — мелькнуло у меня в голове. В этот момент в комнату вошла мама с чашкой кофе в руке. Кухарки со вчерашнего дня не было.
— Спасибо, — произнёс Дитрих всё с тем же фамильярным тоном, который меня всё больше раздражал. — Ничего, если я закурю?
Мы с мамой равнодушно замотали головами. Получив наше молчаливое согласие, инспектор достал коробку с папиросами и закурил. От него потянулась тонкая струйка табачного дыма, инспектор отхлебнул кофе неторопливо, словно стремился растянуть удовольствие. Он точно расслабился и в следующий миг, затянувшись папиросой, спросил:
— Так значит, отношения с одноклассницами у вас были неважные? В чём это выражалось?
— Ну… Бывало, дверь специально так толкнут, чтобы я лоб ушибла, потом тёмную устраивали, бывало, вытолкали из класса, заплевав спину, заперли в шкафу… Вот так… Всю жизнь.
Моя мнимая откровенность должна была убедить следователя, что мне не в чем сознаваться, однако Дитрих прицепился ко мне, как пиявка, решив, видимо, что раз я осталась невредима, значит я и есть убийца.
— И… Не возникало ли у вас желания поквитаться с ними? Ну, ответить им тем же?
— Однажды я распорола Хильде Майер лицо, потом фон Штауффенберг уколола булавкой, потом ещё как-то «разыграла» Марен Кюрст. Что-то тогда у меня замкнуло, в глазах потемнело. Я её основательно тогда потрепала.
В последнем я малость приврала — я постаралась как-то сгладить эпизод, когда я чуть не придушила гренадершу Хельгу Мильке, Марен же я подожгла крышку парты. Очень удобно — все упомянутые мной личности уже мертвы и ничего возразить не смогут.
— И… Я понимаю, к чему вы клоните, — я вытерла взмокшие ладони о свитер. — Мне оставалось учиться меньше года, вытерпела бы.
А не зря ли я это сейчас сказала? Стоило догадаться, что я буду первой подозреваемой. Стоило ли говорить ему в лоб, что я разгадала ход его мыслей?
— В таком деле приходится проверять всех и вся, и в подозреваемые у меня попали чуть ли не все, в том числе, и ваша любимица — Ингрид Лауэр. Мало ли что ей могло в голову взбрести? Скажем, от бессилия что-то изменить, от равнодушия начальницы взяла и брусом деревянным в висок, а потом, поняв, что убила человека, решила замести следы, но слегка перестаралась.
«Она ж была застрелена», - недоумённо подумала я. Я точно помню, что в начальницу я выстрелила два раза, когда она пыталась спастись, выйдя из открытого окна. Он просто не мог не заметить, что начальнице я дважды попала в грудь. Тут же я мысленно одёрнула себя: инспектор ждал, что я проговорюсь, сказав, что начальницу же застрелили, а не ударили чем-то тяжёлым в висок. Мысленно выругав себя за то, что клюю на голый, фактически, крючок, я решила перевести стрелки на фройляйн Лауэр.
— Инга? Да вы что, она двигалась с трудом — с таким-то балластом как бы она размахнуться так смогла?
В последнее время живот у нашей общей любимицы стал особенно виден. Она до последнего скрывала беременность, но сроки, видимо, были уже большие, да и энергии в ней поубавилось. Порой она через силу уже заканчивала уроки, а накануне ей стало плохо в разгар рабочего дня. Да и после пожара её полуобмороке увозили.
— Вы правы, — ответил Дитрих. — Именно это обстоятельство меня и смутило, иначе я бы надел на неё наручники и препроводил в камеру. Вы ведь знаете, если преступника арестовать по горячим следам, когда он ещё не отошёл, показания из него текут рекой, успевай записывать. Тем более, если убийство было непреднамеренным. Я уверен, убийца и тут слегка переусердствовал, и если бы хотел убить как можно больше людей, подошёл бы к делу иначе, совсем иначе…
В этот момент мама распахнула форточку и в комнату ворвался холодный осенний ветер, постепенно разбавляя едкий табачный дым, заполонивший всю комнату.
— А я слышал, фройляйн, будто вчера вы были чем-то сильно расстроены, бледны… Будто бы лихорадило вас весь день.
— Это вы ещё преуменьшаете, инспектор! — вмешалась мама, до того присутствовавшая фоном, не вмешиваясь в процесс допроса. — Металась по спальне, как зверь в клетке, перевернула всю комнату наизнанку. Два дня уже отвечает невпопад, почти ничего не ест. Я предлагала ей к врачу обратиться, а она наотрез отказывается. А ночью бормотала что-то громко во сне, а потом прямо в ночной рубашке, мне так показалось, на улицу отправилась.
— И что это? Вы не видели, куда она пошла?
— Да как? Я решила, что мне, наверное, показалось. Лунатиком Анна никогда прежде не была.
— Вовсе я не больна, — ответила я. — Просто волновалась… А ты бы, мама, не волновалась?
— Так ведь ты же убеждала меня, будто ничего не случилось. А ведь случилось же? Тогда, за пару дней до этого?
— Чушь, — отрезала я. — Не верьте, мама всегда сгущала краски! Впрочем… Вы и так не верите…
Последнее я зря сказала. Как выяснилось, инспектор только и ждал, когда я ненароком проговорюсь и тотчас стал лить воду на эту мельницу.
- Согласен, - лукаво подмигнул он. – Родители, они такие, да. Вечно сгущают краски. Особенно если чувствуют, что недоглядели за ребёнком.
Он тотчас вскочил и, метнувшись в середину комнаты, развёл руки и продекламировал:
- Так, что мы имеем? Мать уверена, что с дочерью что-то случилось, дочь яростно отрицает это, - лицо инспектора перекосилось в глумливой ухмылке. – Ну что, дамочки, кто из вас врёт?
Мы молчали не в силах сказать ни слова. Эта сцена доставила Дитриху истинное удовольствие. Это был его коронный номер – задать каверзный вопрос, а после него в глумливой форме донести, что допрашиваемый попался на противоречии. Позже он не раз повторял этот трюк со мной и с другими.
- Я так понял, у вас полное отсутствие доверия. Но да ладно, такое встречается повсеместно. Вот что делать, если случилось нечто, от ребёнка не зависящее? Скажем, он помимо своей воли попал в переделку, но не мог поделиться наболевшим с родителями, поскольку не было уверенности, что они его защитят, поддержат, помогут прийти в себя. Отчаяние, безысходное тупое отчаяние. Вам сколько лет, фройляйн? Шестнадцать? На первый взгляд, взрослая уже, но фактически, ещё ребёнок. Есть такие вещи, что не каждый взрослый, сильный духом, способен перенести. А неокрепшая душа ребёнка особенно уязвима в таком случае. Вам знакома, наверное, ситуация, когда перенёс колоссальное потрясение, после которого страшно даже в зеркало на себя смотреть? Повсюду навязчивые видения, хочется поскорее забыть этот кошмар, но он, как заноза в мозгу... И длинный, собственноручно наложенный уродливый шов на вашем форменном платье, как напоминание о том, что кошмарный сон стал вашей жуткой реальностью.
Я стала бледна и холодна, как ледышка. Я дрожала с головы до ног. Инспектор будто знал всё наперёд, но предпочитал говорить полунамёками, словно ожидал, когда я не выдержу и подтвержу его слова. Если он задался целью довести меня до нервного срыва, то пока он с этой целью блестяще справлялся. Я оказалась в ситуации, когда любое сказанное мной слово окажется для меня роковым. Я была готова разрыдаться и закричать «Прекратите немедленно! Хватит!» После этого логично ждать от меня потока наболевших признаний.
- Господин инспектор! – раздался раздражённый голос мамы. – Вы зачем сюда пришли? Что за намёки? Что произошло с Анной, наше семейное дело! Это касается вашего расследования поджога?
- Тише, фрау Зигель, - примирительно вскинул руки Дитрих. – Я лишь пытаюсь найти связующие звенья. Мне важно знать всё...
- Если хотите нас допрашивать, то не иначе, как по форме! Мне осточертело слушать ваши хиханьки-хаханьки! – кричала мама. – Если Анна не хочет о чём-то вспоминать, значит на то у неё есть причина!
Мама так раскричалась, что инспектор упустил меня из поля зрения. Минутной передышки для меня оказалось достаточно, чтобы унять вертящиеся на кончике языка признания, готовые обильным потоком сорваться с моих уст. Теперь заметила некоторое разочарование в глазах инспектора. Непонятно было, на кого он злился больше всего: на маму, отвлёкшую его в ту секунду, когда для склонения меня к признанию требовался лишь небольшой толчок, или на себя самого, клюнувшего на эту примитивную наживку в виде праведного возмущения допрашиваемых. Я получила минутную передышку и теперь готова была просто уйти в глухую оборону, если инспектор вновь поднимет эту тему. Понял это и Дитрих и решил вновь начать издалека, а затем, зайти с фланга.
— Впрочем, ладно, это ваше личное дело. Случилось или нет – свечку не держал, не могу знать… А всё-таки, будь у вас возможность выместить обиду на своих одноклассницах, как бы вы поступили? Ну вот представьте себе.
— Ну… — глаза мои сверкнули, Дитрих даже поёжился от этого диковатого взгляда. — Я бы заставила их хорошенько помучиться. Извела бы их так, что месяц бы ходили с трясущимися руками. Например, заколотила бы в гробах, оставив только дыры, чтоб могли дышать. Или… Подвязала бы за руки к потолку и устроила бы суд. А после того, как они что-то попытаются сказать в своё оправдание, высекла бы. Или… Топила бы в бочке. Окунула голову, подержала, вытащила, дала подышать, и снова в воду!
В этот момент Дитриху, очевидно, показалось, что он усыпил мою бдительность и пошёл в контратаку.
— А вы не припомните, где был очаг возгорания?
— На… В… — я прикусила себе язык. Только что я чуть не сказала, что очаг был на третьем этаже в левом крыле. Чуть не выдала себя!
— Да? Где же?
— Да где-то там, в стороне, дымом тянуло оттуда. И жаром таким повеяло, что я просто бежала, сломя голову.
Моё сердце бешено заколотилось. Только что я чуть не споткнулась на ровном месте, клюнув на удочку инспектора. До чего порой легко человека поймать на простом! Снова я заметила разочарование в глазах инспектора. Мышеловка захлопнулась, но оказалась пустой.
— Да, неудивительно, где тут есть время разбирать, откуда дым и где горит… Кстати, что за отметины у вас на правой ладони? И на указательном пальце красная полоса…
Он прицепился ко мне, как клещ и продолжал наседать, намереваясь подловить на каком-нибудь противоречии.
— Я… Ну, там оконную ставню заело и мне пришлось приложить по ней ладонью, чтобы открыть.
Натянутое объяснение. Мы оба это поняли. Но одних подозрений недостаточно. Дитрих был несколько взволнован — он сразу наметил меня главной подозреваемой, но причин для ареста пока нет. Путаные ответы и плохие отношения с убитыми — ещё ничего не доказывают, любой мало-мальски грамотный адвокат развалит это дело за секунду. Дитрих вновь достал коробку с папиросами и закурил.
— Да, признаться, я изначально хотел фройляйн Лауэр записать в подозреваемые, ибо она одна из тех, кто имел свободу перемещения по зданию в то время, когда начался пожар. Посторонний не мог бы так всё просчитать, он ведь не знает, что и где расположено. А иначе, как ни прискорбно, придётся считать, что поджог совершила гимназистка. По злому умыслу, либо по неосторожности… Не важно, ведь трагедия эта унесла сорок три жизни. Кстати, какой у вас размер обуви?
— Сороковой, — выпалила я.
— Отлично… Даже не представляю, как это: ребёнок и такое сотворит. Тут разве что среда подтолкнула его к такому. В благополучном коллективе никогда не вырастет убийца.
— Вы, вроде, в одном из своих очерков утверждали, что убийцами рождаются, но не все становятся, так? — я решила взять инициативу в свои руки.
— Конечно, — кивнул инспектор. — Человек — часть природы, часть животного мира, как ни крути. От обычных животных — тех же хищников, его отличает только прямохождение. Инстинкт убивать у него в крови. Разница лишь в том, что у одних он пробуждается, а у других до поры запрятан глубоко в закрома души. Вот как осадочек на дне кружки — встряхните её, тотчас поднимется. Увы, школа всячески способствует этому. Поверьте, мне, как отцу детей-подростков, знакомы подобные истории. Иным приходится общаться только с теми, кто замечает, ибо для остальных тебя в лучшем случае нет, а в худшем ты для них — объект травли. И вот так восемь лет — отсутствие поддержки, нарастающее чувство одиночества, отчуждения, полное непонимание учителями, родителями, начальством ситуации, от отчаяния они даже готовы на преступления, лишь бы привлечь внимание даже столь иезуитским способом. Неспроста именно на близких людях они часто срывают зло.
Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание. От пристального взгляда инспектора я в мгновение покрылась испариной, стала белей бумаги.
— Ну что ж, как бы то ни было, придётся нам преступника искать.
— Надеюсь, поймаете, — ответила я томным замогильным голосом.
— А если арестуем?
— Туда ему и дорога, — с вызывающим видом ответила я, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.
— Что ж, — ответил Дитрих. — Спасибо вам за показания. Не смею больше обременять вас своим присутствием.
Он живо встал, накинул сюртук и клетчатую кепку. Я выдохнула — пронесло. Мама хотела было проводить инспектора, но он заверил, что сам выйдет. Едва инспектор приоткрыл дверь, он живо развернулся ко мне и спросил:
— Ах, да, один вопрос: вы уверены, что не помните, где именно полыхнуло? Вы тогда, кажется, сказали, что на третьем этаже?
— Э-э… Н-нет, просто оттуда потянуло дымом, и я почуяла жар, а потом коридор так заволокло, что куда там было дальше разбираться…
— Спасибо, — улыбнулся инспектор. — Будьте добры завтра часов так в десять явиться ко мне в кабинет. Сами знаете: регламент…
Он закрыл дверь, а я почувствовала необъяснимую пустоту в душе. Дитрих выкачал из меня все силы. Но главное, он знает, он догадывается, что это я! Не сегодня завтра он свяжет все улики и потребует немедленно арестовать Анну Катрин Зигель, подозреваемую в жестоком массовом убийстве.
Позже так и случилось, но я, словно предчувствуя опасность, подалась в бега. Но сколько верёвочке ни виться...
Постепенно подкрадывался декабрь. К тому моменту я успела пробыть две недели карцере за попытку поджога камеры. Всё время, пока я отбывала взыскание, мне было чертовски холодно, но я будто не замечала ничего. Я не пыталась согреться, словно ждала, когда от переохлаждения я протяну ноги или подхвачу чахотку. Но смерть словно стояла где-то за углом и тихо посмеивалась надо мной и моими потугами. Здесь я и поняла главное: когда ты жаждешь смерти, ищешь её, она от тебя прячется. Смерть, подобно волку, чувствует, кто её боится, того она и забирает в самый неподходящий момент. Всякий раз, стоило мне задуматься об этом, тотчас в глазах всплывала далёкая деревня, окружённая изумрудными лугами и остроконечными скалами. И тот злополучный август 1901 года.
Мне казалось, что вот-вот рухнет потолок, что стены готовы раздавить меня. От нарастающего чувства одиночества меня не спасали даже книги из тюремной библиотеки, ни, тем более, газеты, на полях которых я записывала свои мысли. Известий с воли не было никаких, лишь однажды до меня донёсся слух, что родители покинули Инсбрук. «Их могли бы линчевать из-за меня», — думала я.
До суда оставалось меньше недели, я была готова слушать в свой адрес поток проклятий и брани. Почему-то я, представляя себе эту картину, не испытывала ни малейшего желания раскаиваться в том, что натворила. Допустим, буду я стоять на коленях и просить прощения у людей, что это изменит? Меня, скорее, разорвут на части. Если бы это могло вернуть жизни всех убитых и как-нибудь помочь покалеченным, может был бы в этом какой-то смысл. А так пропасть между мной и обществом теперь такая, что не видно конца и края. Казалось, инспектор Дитрих — единственный, кому я интересна. Я чувствовала, что катастрофически проигрываю навязанную им игру на нервах. Я постоянно меняла показания то ли с целью запутать обвинение и вогнать его в цейтнот, то ли с целью позлить инспектора, в очередной раз возвышенного и воспетого в прессе. Но знала ли я тогда, во что я ввязалась, бросив вызов Дитриху? Сам инспектор в ответ на мой вопрос, почему он проводит допросы без своего напарника и не по форме, с улыбкой ответил, что шахматную партию лучше играть вдвоём.
В первые дни он был немного озадачен, если не сказать растерян моими взаимоисключающими показаниями — я то говорила, что влезла через окно, то вошла через чёрный ход, а то и вовсе пришла на уроки вместе со всеми. Однако позже он с каменным лицом записывал всё в протокол и заверял, что получил всё, что хотел. А уж потом и началась настоящая пытка. Одно дело, когда пытают физически. Ты просто стиснул зубы и молчишь, пока на тебе не остаётся живого места, а вот от психологических атак ты никак не защищён.
Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, я уставилась в зарешеченное окно, за которым мельтешили снежинки. Вдалеке виднелись огни Вены. Я так мечтала снова попасть в этот чудный город… Кто ж знал, что таким образом. Снова я предалась мечтам. Часто перед смертью человек вспоминает каждое своё решение, каждый поступок. Иногда думает о том, что было бы, живи он иначе. Я снова строю воздушные замки. В моих грёзах всё выглядит безмятежно, я счастлива и довольна жизнью. Я вижу улыбчивого шулера из поезда, темпераментного и харизматичного хорвата Ненада, так увлечённого химией, замёрзшие горные озёра и бурные водопады.
Я точно засыпаю и сижу за столом, покачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. Сперва меня даже не тревожит звук быстрых шагов за дверью и приглушённые голоса. На секунду всё затихает, а потом тишину нарушает скрип железной двери и я слышу дразняще знакомый голос:
— Добрый вечер, фройляйн Зигель.
Я нехотя повернула голову и разглядела в тусклом свете тщедушную фигуру Дитриха. Он по-прежнему был бодр и доволен собой. От него всё ещё веяло уличным холодом. На его обветренном лице сияла улыбка. «Опять он!» Я инстинктивно вскочила и сделала три шага назад, пока не упёрлась спиной в стену. Инспектор нагрянул как раз в ту минуту, когда я окончательно отвыкла от его подхихикиваний, от его бархатного, как у змея-искусителя, голоса, от этого гипнотического взгляда, но самое главное, от его полунамёков. Я с ужасом поняла, что в этот раз мне, как это ни прискорбно, не выстоять очередную партию. По-хорошему, мне сейчас ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителю и, наконец, дать исчерпывающие показания. Но я не привыкла сдаваться без боя. Нельзя давать ему иллюзию собственного превосходства. Я решаю принять его игру.
— Надеюсь, он у вас действительно добрый, — отвечаю я с презрительной усмешкой.
Дитрих по-прежнему улыбается. Он уже одет не во всё чёрное, напротив — на нём белая рубашка и новенький жилет. Он всё больше седел, однако по-прежнему оставался будто законсервированным. С другой стороны, упыри никогда не стареют, наверняка это относится и к нашему въедливому сыщику.
— Как вы себя чувствуете? — спросил инспектор, глядя на меня с неподдельным интересом.
— Спасибо, не очень, — ответила я.
— Понимаю, — развёл руками инспектор. — Лишение свободы пагубно сказывается на человеческой психике. Особенно когда вам никто не пишет, фактически, от вас отказались все. Я ещё в первый день заподозрил вас в убийстве, но мог ли я, имея на руках только подозрения, приказать арестовать вас? Нет, тут надо было действовать тоньше. Косвенные улики, как палка о двух концах. Не подкреплённые признанием обвиняемого, они подобны карточному домику. Любой хоть чуточку грамотный адвокат развалит это дело в суде за пару минут.
— А если обвиняемый молчит? — вызывающе бросила я. — Пытать будете?
— Пытки — прошлый век, — спокойно ответил Дитрих. — Однако некоторые не гнушаются использовать старые добрые методы для получения признания. Я всегда был категорически против этого. Ну вот начни я пытать преступника, хоть бы он и виновен был, ведь ему тем самым моральную опору дам — сыщик бессилен что-то доказать и срывает зло на том, кто заведомо слабее, кто не сможет защитить себя. Между тем, это бросает тень не столько на сыщика, сколько на всё отделение. Смеётесь? Но ведь это так. Начни я вас пытать, вы только крепче зубы стиснете и будете молчать, посмеиваясь над моими потугами выудить признание. Скажете, это не так? — инспектор смерил меня взглядом. — Не отвечайте. Не подумайте, чтобы я вас ненавидел, нет. Сыщики не приучены судить человека только за то, что он есть. Конечно, я, как сыщик и как человек, категорически не одобряю того, что вы сделали, но признаюсь, вы мне очень симпатичны — у вас огромная сила воли, вы сильны духом. Я уверен, не случись чего-то такого, экстраординарного, вы бы дотерпели до конца года, а там уже новый коллектив, вы бы по-другому взглянули на жизнь.
Я с ногами влезла на нары и решила на монологи инспектора отвечать язвительными колкостями. Если я покажу ему, что он попал в цель, он начнёт методично дожимать меня. Сейчас он не казался мне чудовищно душным человеком, напротив, он проявлял ко мне куда больше внимания, чем когда-то родители. Иногда мне казалось, что со мной он проводит больше времени, чем с собственной женой. Нетрудно было догадаться, что к собственным детям он относится с таким же холодным равнодушием, как и к посторонним людям.
— Вы бы так о своих детях заботились, как о преступниках! — бросила я и, кажется, смутила инспектора.
Он задумался, словно не ожидал от меня такого выпада. Я мысленно похвалила себя: кое-что и я сама смыслю в человеческой психологии! «Ну погоди у меня, пиявка!», — зло думала я и тотчас бросилась в атаку.
— Подумать только — всю жизнь человек ловит преступников, а сам же их и выращивает! С такими пробелами в воспитании однажды ваши сын или дочь возьмут, да и зарежут кого-нибудь! — я залилась громким лающим смехом, намереваясь сильнее поддеть инспектора. — Горький парадокс — заботится, как любящая мать о преступниках, но плюёт с высокой колокольни на родных людей!
В этот момент на меня вновь накатил приступ истерического смеха. Конечно, торжествовать мне оставалось недолго, но этот короткий миг вновь сделал меня победителем. Эта пиявка убедилась, что я не сдамся без боя и ему рано праздновать победу надо мной. Волки на то и волки, что до последнего сопротивляются.
— Человек — продукт своего окружения, — ответил Дитрих. — Верите или нет, я сам в детстве пережил много неприятностей. Родной отец погиб на войне, а как мать вновь вышла замуж, мы с братом и вовсе будто перестали существовать для отчима и матери. Когда я изъявил желание стать сыщиком, тот просто усмехнулся, сказав, что «таких сопляков в полицию не берут». И мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему обратное, что я чего-то стою. У нас с вами много общего, разве что я выбрал другой путь для самоутверждения.
Первоначальный шок от моей контратаки у Дитриха прошёл и сейчас он уверенно разыгрывал свою партию.
— Знаете, как порой тяжело предавать людей суду? В иных преступлениях мотив шокирует своей низостью, ты чувствуешь неприязнь к человеку, а в иных сочувствуешь ему, и хотя с точки зрения закона я обязан посадить его в тюрьму, но как человек я испытываю к нему настоящее сочувствие. Некоторые люди настолько отчаивались добиться справедливости, что вершили её такими противозаконными методами, как убийство.
В следующий момент воцарилась минутная пауза. Мы оценивали положение. Дитрих, очевидно, нашёл способ разговорить меня. Долгая задушевная беседа продолжалась весь вечер. Инспектор шёл ва-банк и так ли разоткровенничался, что я слушала его, затаив дыхание. Он рассказывал мне всё от начала до конца, решив, что-либо он сегодня расколет меня, либо потерпит унизительное поражение.
Автор: Horacius the hobbit
Жанр: Детектив, психологический триллер, роман
Размер: Глава
читать дальшеМне очень хорошо запомнились весна и лето 1908 года. Даже в мрачных тюремных стенах воспоминания об этом периоде жизни доставляют мне смутную радость. Те полгода дарили мне надежду. Я ждала, что очень скоро всё наладится, мечтала о лучшем будущем. Вероятно, я была тогда по-настоящему счастлива, только боялась признаться в этом самой себе. А потом всё резко понеслось под откос…
Теперь я могу вспоминать и анализировать сколько угодно. Венская тюрьма — неплохая возможность взять передышку и привести мысли в порядок. Даже инспектор, пытавшийся выжать из меня признание, на время отстал — наверное, разбирается с тюремным начальством. Вспоминать этого угрюмого типа, одетого в чёрное с головы до пят, было неприятно. Когда он приходил на ум, я невольно дрожала и испытывала желание сбежать на край света.
Нехорошие предчувствия возникли у меня ещё двадцать третьего октября. Тогда инспектор впервые явился к нам домой. Меня одолевало искушение убежать, но я сдержалась. Поступи я так, они сразу заподозрят, что я — единственная виновница страшного убийства. Однако Дитрих пришёл к нам, уже уверенный, что именно я, Анна Зигель, шестнадцати лет от роду, совершила это злодеяние. Но, едва послышался шум в прихожей, я каким-то наитием поняла, что это полиция. Немедленно встав с кровати, где бессмысленно валялась всё утро, я быстро поправила волосы и потуже затянула поясок на домашнем платье.
— Скажите, фрау, — произнёс незнакомый мужской голос в гостиной, — могу я видеть Анну Катрин Зигель? Мне нужно с ней поговорить.
Не дожидаясь, пока меня позовут, я вышла в гостиную. Посетитель производил весьма странное впечатление. Густой бархатный голос не сочетался с его тщедушным телосложением. Ростом он был едва ли на ладонь выше меня, плечи, руки и ноги — невероятно тощие. Но его взгляд! Он смотрел на меня, не мигая, как будто хотел проникнуть внутрь моей головы и увидеть изнутри все тайные мысли. Чёрная одежда и угрюмое выражение лица придавали этому мужчине нечто демоническое.
— Доброе утро, фройляйн, — вежливо произнёс он. — Не разбудил ли я вас? Не удивлюсь, если после вчерашних событий вы половину ночи провели без сна. Иногда люди сутками не могут прийти в себя после сильных потрясений. Прошу простить за беспокойство!
— Не стоит извинений, — спокойно ответила я. — Ваша служба требует этого. Чем я могу вам помочь?
Я поняла, что это сыщик привык начинать беседы с подозреваемыми издалека, с нейтральных тем. Он надеется заговорить меня, а затем ошарашить хитрым вопросом, поймать в ловушку. Но я дала ему понять, что меня так легко не проведёшь. В его взгляде мелькнуло что-то вроде уважения.
— Для начала представлюсь, — кивнул он. — Я инспектор полиции. Расследую обстоятельства пожара в гимназии, где вы учились. Может быть, вам приходилось слышать моё имя — Флориан Дитрих?
Теперь я отчётливо вспомнила это лицо с глазами, обведёнными тёмными кругами и запавшими щеками. Усмехнувшись, я начала быстро перечислять:
— Флориан Эрнст Дитрих, самый известный тирольский сыщик. Издал серию психологических статей о поведении преступников. Расследовал полсотни загадочных преступлений в Тироле и по всей Австрии.
Моя блестящая речь возымела нужное действие. Дитрих сначала ошарашено молчал, а потом улыбнулся и всплеснул руками:
— Потрясающе! — воскликнул он. — Думаю, даже моё начальство не ответило бы подробнее. Вы большая умница, фройляйн Анна! Такой богатый кругозор… Вы с лёгкостью могли бы стать лучшей ученицей гимназии.
Вот опять! Он пытался притупить моё восприятие лестью, чтобы неожиданно подбросить коварный вопрос.
«Я не дам себя поймать!» — мысленно крикнула я, чувствуя, что руки предательски дрожат от нервного возбуждения.
— Не хотите ли кофе, инспектор? — вмешалась мама.
— Не откажусь, — кивнул гость. — Мне бы хотелось задать вашей дочери несколько вопросов и я не буду больше обременять вас своим присутствием. Мы обязаны блюсти регламент и от этого никуда не денешься.
— Я понимаю, — вмешалась я, но инспектор будто не замечал моего присутствия и, забыв, кого он пришёл допрашивать, заговаривал с мамой:
— Это немыслимо, как вспомню этот звонок, мурашки по коже. Кляйн вообще потом весь день молчал, ну куда ему, мал и глуп ещё до таких страстей. Да даже у меня до сих пор в ушах звенит. Да вы, фрау, не беспокойтесь — время терпит… Подождём, пока кофе сварится, а?
— Господин инспектор! — я уже с трудом подавляла раздражение. — Вы, кажется, меня хотели допросить?
— А? — инспектор моментально повернул ко мне голову и ещё раз оглядел меня своими тёмными глазами с ног до головы. — Ну время терпит, я самое основное спросить успею всегда. Вы не забудьте, потом я должен буду уже под карандаш взять с вас показания, возможно, у меня появятся новые вопросы к вам… Так, о чём мы говорили? Ах, да — вчера вы не заметили ничего странного? Часа так в два?
— Ровно ничего, господин инспектор, — ответила я, немного расслабившись. — В нашей школе редко что-то происходи…ло…
— Та-а-ак, — инспектор повернул голову куда-то в сторону. — Неужели вас ничего не насторожило вчера?
— Я учуяла запах дыма, — ответила я. — Сбежала вниз, а там уже и полыхнуло.
— О-о, да вы прям в рубашке родились, — подхихикнул иснпектор, а мне показалось, что он глумится надо мной. — Ваши одноклассницы… Боже ты мой!.. Все с травмами, с ожогами. Отличница ваша, Кауффельдт, отделалась сломанной рукой, а вот Ирме Нойманн повезло меньше — она останется инвалидом, Сара Манджукич сломала себе рёбра, и вы одна целая и невредимая. Неприлично даже как-то, вы в этой компании белая ворона!
Дитрих ударил метко в цель, наступив мне на больную мозоль. Он будто насмехался и плевал мне в лицо. Я уже не могла себя сдерживать и чуть не закричала на инспектора:
— Вы, инспектор, кажется, смеётесь надо мной?! Да будет вам известно, насмехаться над чужой бедой, подло!
«Злюсь ведь, злюсь! А со зла и проговориться недолго», — подумала я, спрятав руки в карманы.
— Ох, простите, — ответил Дитрих. — Не хотел вас задеть. Я так понимаю, тема для вас больная. Насколько можно судить, вы не ладили с одноклассницами?
«Если буду запираться, навлеку на себя подозрения», — думала я. Можно было солгать и сказать, что отношения у нас были, не считая мелких неурядиц, хорошие, я даже подруг имела и вместе мы ввязывались порой в опасные предприятия. Инспектор равнодушно отвёл взгляд в сторону. А я принялась нервно притаптывать. Дитрих будто лукаво подмигнул мне. «Знает!» — мелькнуло у меня в голове. В этот момент в комнату вошла мама с чашкой кофе в руке. Кухарки со вчерашнего дня не было.
— Спасибо, — произнёс Дитрих всё с тем же фамильярным тоном, который меня всё больше раздражал. — Ничего, если я закурю?
Мы с мамой равнодушно замотали головами. Получив наше молчаливое согласие, инспектор достал коробку с папиросами и закурил. От него потянулась тонкая струйка табачного дыма, инспектор отхлебнул кофе неторопливо, словно стремился растянуть удовольствие. Он точно расслабился и в следующий миг, затянувшись папиросой, спросил:
— Так значит, отношения с одноклассницами у вас были неважные? В чём это выражалось?
— Ну… Бывало, дверь специально так толкнут, чтобы я лоб ушибла, потом тёмную устраивали, бывало, вытолкали из класса, заплевав спину, заперли в шкафу… Вот так… Всю жизнь.
Моя мнимая откровенность должна была убедить следователя, что мне не в чем сознаваться, однако Дитрих прицепился ко мне, как пиявка, решив, видимо, что раз я осталась невредима, значит я и есть убийца.
— И… Не возникало ли у вас желания поквитаться с ними? Ну, ответить им тем же?
— Однажды я распорола Хильде Майер лицо, потом фон Штауффенберг уколола булавкой, потом ещё как-то «разыграла» Марен Кюрст. Что-то тогда у меня замкнуло, в глазах потемнело. Я её основательно тогда потрепала.
В последнем я малость приврала — я постаралась как-то сгладить эпизод, когда я чуть не придушила гренадершу Хельгу Мильке, Марен же я подожгла крышку парты. Очень удобно — все упомянутые мной личности уже мертвы и ничего возразить не смогут.
— И… Я понимаю, к чему вы клоните, — я вытерла взмокшие ладони о свитер. — Мне оставалось учиться меньше года, вытерпела бы.
А не зря ли я это сейчас сказала? Стоило догадаться, что я буду первой подозреваемой. Стоило ли говорить ему в лоб, что я разгадала ход его мыслей?
— В таком деле приходится проверять всех и вся, и в подозреваемые у меня попали чуть ли не все, в том числе, и ваша любимица — Ингрид Лауэр. Мало ли что ей могло в голову взбрести? Скажем, от бессилия что-то изменить, от равнодушия начальницы взяла и брусом деревянным в висок, а потом, поняв, что убила человека, решила замести следы, но слегка перестаралась.
«Она ж была застрелена», - недоумённо подумала я. Я точно помню, что в начальницу я выстрелила два раза, когда она пыталась спастись, выйдя из открытого окна. Он просто не мог не заметить, что начальнице я дважды попала в грудь. Тут же я мысленно одёрнула себя: инспектор ждал, что я проговорюсь, сказав, что начальницу же застрелили, а не ударили чем-то тяжёлым в висок. Мысленно выругав себя за то, что клюю на голый, фактически, крючок, я решила перевести стрелки на фройляйн Лауэр.
— Инга? Да вы что, она двигалась с трудом — с таким-то балластом как бы она размахнуться так смогла?
В последнее время живот у нашей общей любимицы стал особенно виден. Она до последнего скрывала беременность, но сроки, видимо, были уже большие, да и энергии в ней поубавилось. Порой она через силу уже заканчивала уроки, а накануне ей стало плохо в разгар рабочего дня. Да и после пожара её полуобмороке увозили.
— Вы правы, — ответил Дитрих. — Именно это обстоятельство меня и смутило, иначе я бы надел на неё наручники и препроводил в камеру. Вы ведь знаете, если преступника арестовать по горячим следам, когда он ещё не отошёл, показания из него текут рекой, успевай записывать. Тем более, если убийство было непреднамеренным. Я уверен, убийца и тут слегка переусердствовал, и если бы хотел убить как можно больше людей, подошёл бы к делу иначе, совсем иначе…
В этот момент мама распахнула форточку и в комнату ворвался холодный осенний ветер, постепенно разбавляя едкий табачный дым, заполонивший всю комнату.
— А я слышал, фройляйн, будто вчера вы были чем-то сильно расстроены, бледны… Будто бы лихорадило вас весь день.
— Это вы ещё преуменьшаете, инспектор! — вмешалась мама, до того присутствовавшая фоном, не вмешиваясь в процесс допроса. — Металась по спальне, как зверь в клетке, перевернула всю комнату наизнанку. Два дня уже отвечает невпопад, почти ничего не ест. Я предлагала ей к врачу обратиться, а она наотрез отказывается. А ночью бормотала что-то громко во сне, а потом прямо в ночной рубашке, мне так показалось, на улицу отправилась.
— И что это? Вы не видели, куда она пошла?
— Да как? Я решила, что мне, наверное, показалось. Лунатиком Анна никогда прежде не была.
— Вовсе я не больна, — ответила я. — Просто волновалась… А ты бы, мама, не волновалась?
— Так ведь ты же убеждала меня, будто ничего не случилось. А ведь случилось же? Тогда, за пару дней до этого?
— Чушь, — отрезала я. — Не верьте, мама всегда сгущала краски! Впрочем… Вы и так не верите…
Последнее я зря сказала. Как выяснилось, инспектор только и ждал, когда я ненароком проговорюсь и тотчас стал лить воду на эту мельницу.
- Согласен, - лукаво подмигнул он. – Родители, они такие, да. Вечно сгущают краски. Особенно если чувствуют, что недоглядели за ребёнком.
Он тотчас вскочил и, метнувшись в середину комнаты, развёл руки и продекламировал:
- Так, что мы имеем? Мать уверена, что с дочерью что-то случилось, дочь яростно отрицает это, - лицо инспектора перекосилось в глумливой ухмылке. – Ну что, дамочки, кто из вас врёт?
Мы молчали не в силах сказать ни слова. Эта сцена доставила Дитриху истинное удовольствие. Это был его коронный номер – задать каверзный вопрос, а после него в глумливой форме донести, что допрашиваемый попался на противоречии. Позже он не раз повторял этот трюк со мной и с другими.
- Я так понял, у вас полное отсутствие доверия. Но да ладно, такое встречается повсеместно. Вот что делать, если случилось нечто, от ребёнка не зависящее? Скажем, он помимо своей воли попал в переделку, но не мог поделиться наболевшим с родителями, поскольку не было уверенности, что они его защитят, поддержат, помогут прийти в себя. Отчаяние, безысходное тупое отчаяние. Вам сколько лет, фройляйн? Шестнадцать? На первый взгляд, взрослая уже, но фактически, ещё ребёнок. Есть такие вещи, что не каждый взрослый, сильный духом, способен перенести. А неокрепшая душа ребёнка особенно уязвима в таком случае. Вам знакома, наверное, ситуация, когда перенёс колоссальное потрясение, после которого страшно даже в зеркало на себя смотреть? Повсюду навязчивые видения, хочется поскорее забыть этот кошмар, но он, как заноза в мозгу... И длинный, собственноручно наложенный уродливый шов на вашем форменном платье, как напоминание о том, что кошмарный сон стал вашей жуткой реальностью.
Я стала бледна и холодна, как ледышка. Я дрожала с головы до ног. Инспектор будто знал всё наперёд, но предпочитал говорить полунамёками, словно ожидал, когда я не выдержу и подтвержу его слова. Если он задался целью довести меня до нервного срыва, то пока он с этой целью блестяще справлялся. Я оказалась в ситуации, когда любое сказанное мной слово окажется для меня роковым. Я была готова разрыдаться и закричать «Прекратите немедленно! Хватит!» После этого логично ждать от меня потока наболевших признаний.
- Господин инспектор! – раздался раздражённый голос мамы. – Вы зачем сюда пришли? Что за намёки? Что произошло с Анной, наше семейное дело! Это касается вашего расследования поджога?
- Тише, фрау Зигель, - примирительно вскинул руки Дитрих. – Я лишь пытаюсь найти связующие звенья. Мне важно знать всё...
- Если хотите нас допрашивать, то не иначе, как по форме! Мне осточертело слушать ваши хиханьки-хаханьки! – кричала мама. – Если Анна не хочет о чём-то вспоминать, значит на то у неё есть причина!
Мама так раскричалась, что инспектор упустил меня из поля зрения. Минутной передышки для меня оказалось достаточно, чтобы унять вертящиеся на кончике языка признания, готовые обильным потоком сорваться с моих уст. Теперь заметила некоторое разочарование в глазах инспектора. Непонятно было, на кого он злился больше всего: на маму, отвлёкшую его в ту секунду, когда для склонения меня к признанию требовался лишь небольшой толчок, или на себя самого, клюнувшего на эту примитивную наживку в виде праведного возмущения допрашиваемых. Я получила минутную передышку и теперь готова была просто уйти в глухую оборону, если инспектор вновь поднимет эту тему. Понял это и Дитрих и решил вновь начать издалека, а затем, зайти с фланга.
— Впрочем, ладно, это ваше личное дело. Случилось или нет – свечку не держал, не могу знать… А всё-таки, будь у вас возможность выместить обиду на своих одноклассницах, как бы вы поступили? Ну вот представьте себе.
— Ну… — глаза мои сверкнули, Дитрих даже поёжился от этого диковатого взгляда. — Я бы заставила их хорошенько помучиться. Извела бы их так, что месяц бы ходили с трясущимися руками. Например, заколотила бы в гробах, оставив только дыры, чтоб могли дышать. Или… Подвязала бы за руки к потолку и устроила бы суд. А после того, как они что-то попытаются сказать в своё оправдание, высекла бы. Или… Топила бы в бочке. Окунула голову, подержала, вытащила, дала подышать, и снова в воду!
В этот момент Дитриху, очевидно, показалось, что он усыпил мою бдительность и пошёл в контратаку.
— А вы не припомните, где был очаг возгорания?
— На… В… — я прикусила себе язык. Только что я чуть не сказала, что очаг был на третьем этаже в левом крыле. Чуть не выдала себя!
— Да? Где же?
— Да где-то там, в стороне, дымом тянуло оттуда. И жаром таким повеяло, что я просто бежала, сломя голову.
Моё сердце бешено заколотилось. Только что я чуть не споткнулась на ровном месте, клюнув на удочку инспектора. До чего порой легко человека поймать на простом! Снова я заметила разочарование в глазах инспектора. Мышеловка захлопнулась, но оказалась пустой.
— Да, неудивительно, где тут есть время разбирать, откуда дым и где горит… Кстати, что за отметины у вас на правой ладони? И на указательном пальце красная полоса…
Он прицепился ко мне, как клещ и продолжал наседать, намереваясь подловить на каком-нибудь противоречии.
— Я… Ну, там оконную ставню заело и мне пришлось приложить по ней ладонью, чтобы открыть.
Натянутое объяснение. Мы оба это поняли. Но одних подозрений недостаточно. Дитрих был несколько взволнован — он сразу наметил меня главной подозреваемой, но причин для ареста пока нет. Путаные ответы и плохие отношения с убитыми — ещё ничего не доказывают, любой мало-мальски грамотный адвокат развалит это дело за секунду. Дитрих вновь достал коробку с папиросами и закурил.
— Да, признаться, я изначально хотел фройляйн Лауэр записать в подозреваемые, ибо она одна из тех, кто имел свободу перемещения по зданию в то время, когда начался пожар. Посторонний не мог бы так всё просчитать, он ведь не знает, что и где расположено. А иначе, как ни прискорбно, придётся считать, что поджог совершила гимназистка. По злому умыслу, либо по неосторожности… Не важно, ведь трагедия эта унесла сорок три жизни. Кстати, какой у вас размер обуви?
— Сороковой, — выпалила я.
— Отлично… Даже не представляю, как это: ребёнок и такое сотворит. Тут разве что среда подтолкнула его к такому. В благополучном коллективе никогда не вырастет убийца.
— Вы, вроде, в одном из своих очерков утверждали, что убийцами рождаются, но не все становятся, так? — я решила взять инициативу в свои руки.
— Конечно, — кивнул инспектор. — Человек — часть природы, часть животного мира, как ни крути. От обычных животных — тех же хищников, его отличает только прямохождение. Инстинкт убивать у него в крови. Разница лишь в том, что у одних он пробуждается, а у других до поры запрятан глубоко в закрома души. Вот как осадочек на дне кружки — встряхните её, тотчас поднимется. Увы, школа всячески способствует этому. Поверьте, мне, как отцу детей-подростков, знакомы подобные истории. Иным приходится общаться только с теми, кто замечает, ибо для остальных тебя в лучшем случае нет, а в худшем ты для них — объект травли. И вот так восемь лет — отсутствие поддержки, нарастающее чувство одиночества, отчуждения, полное непонимание учителями, родителями, начальством ситуации, от отчаяния они даже готовы на преступления, лишь бы привлечь внимание даже столь иезуитским способом. Неспроста именно на близких людях они часто срывают зло.
Я закрыла глаза и попыталась выровнять дыхание. От пристального взгляда инспектора я в мгновение покрылась испариной, стала белей бумаги.
— Ну что ж, как бы то ни было, придётся нам преступника искать.
— Надеюсь, поймаете, — ответила я томным замогильным голосом.
— А если арестуем?
— Туда ему и дорога, — с вызывающим видом ответила я, а сердце колотилось так, словно вот-вот выпрыгнет из груди.
— Что ж, — ответил Дитрих. — Спасибо вам за показания. Не смею больше обременять вас своим присутствием.
Он живо встал, накинул сюртук и клетчатую кепку. Я выдохнула — пронесло. Мама хотела было проводить инспектора, но он заверил, что сам выйдет. Едва инспектор приоткрыл дверь, он живо развернулся ко мне и спросил:
— Ах, да, один вопрос: вы уверены, что не помните, где именно полыхнуло? Вы тогда, кажется, сказали, что на третьем этаже?
— Э-э… Н-нет, просто оттуда потянуло дымом, и я почуяла жар, а потом коридор так заволокло, что куда там было дальше разбираться…
— Спасибо, — улыбнулся инспектор. — Будьте добры завтра часов так в десять явиться ко мне в кабинет. Сами знаете: регламент…
Он закрыл дверь, а я почувствовала необъяснимую пустоту в душе. Дитрих выкачал из меня все силы. Но главное, он знает, он догадывается, что это я! Не сегодня завтра он свяжет все улики и потребует немедленно арестовать Анну Катрин Зигель, подозреваемую в жестоком массовом убийстве.
Позже так и случилось, но я, словно предчувствуя опасность, подалась в бега. Но сколько верёвочке ни виться...
Постепенно подкрадывался декабрь. К тому моменту я успела пробыть две недели карцере за попытку поджога камеры. Всё время, пока я отбывала взыскание, мне было чертовски холодно, но я будто не замечала ничего. Я не пыталась согреться, словно ждала, когда от переохлаждения я протяну ноги или подхвачу чахотку. Но смерть словно стояла где-то за углом и тихо посмеивалась надо мной и моими потугами. Здесь я и поняла главное: когда ты жаждешь смерти, ищешь её, она от тебя прячется. Смерть, подобно волку, чувствует, кто её боится, того она и забирает в самый неподходящий момент. Всякий раз, стоило мне задуматься об этом, тотчас в глазах всплывала далёкая деревня, окружённая изумрудными лугами и остроконечными скалами. И тот злополучный август 1901 года.
Мне казалось, что вот-вот рухнет потолок, что стены готовы раздавить меня. От нарастающего чувства одиночества меня не спасали даже книги из тюремной библиотеки, ни, тем более, газеты, на полях которых я записывала свои мысли. Известий с воли не было никаких, лишь однажды до меня донёсся слух, что родители покинули Инсбрук. «Их могли бы линчевать из-за меня», — думала я.
До суда оставалось меньше недели, я была готова слушать в свой адрес поток проклятий и брани. Почему-то я, представляя себе эту картину, не испытывала ни малейшего желания раскаиваться в том, что натворила. Допустим, буду я стоять на коленях и просить прощения у людей, что это изменит? Меня, скорее, разорвут на части. Если бы это могло вернуть жизни всех убитых и как-нибудь помочь покалеченным, может был бы в этом какой-то смысл. А так пропасть между мной и обществом теперь такая, что не видно конца и края. Казалось, инспектор Дитрих — единственный, кому я интересна. Я чувствовала, что катастрофически проигрываю навязанную им игру на нервах. Я постоянно меняла показания то ли с целью запутать обвинение и вогнать его в цейтнот, то ли с целью позлить инспектора, в очередной раз возвышенного и воспетого в прессе. Но знала ли я тогда, во что я ввязалась, бросив вызов Дитриху? Сам инспектор в ответ на мой вопрос, почему он проводит допросы без своего напарника и не по форме, с улыбкой ответил, что шахматную партию лучше играть вдвоём.
В первые дни он был немного озадачен, если не сказать растерян моими взаимоисключающими показаниями — я то говорила, что влезла через окно, то вошла через чёрный ход, а то и вовсе пришла на уроки вместе со всеми. Однако позже он с каменным лицом записывал всё в протокол и заверял, что получил всё, что хотел. А уж потом и началась настоящая пытка. Одно дело, когда пытают физически. Ты просто стиснул зубы и молчишь, пока на тебе не остаётся живого места, а вот от психологических атак ты никак не защищён.
Чтобы как-то отвлечься от мрачных мыслей, я уставилась в зарешеченное окно, за которым мельтешили снежинки. Вдалеке виднелись огни Вены. Я так мечтала снова попасть в этот чудный город… Кто ж знал, что таким образом. Снова я предалась мечтам. Часто перед смертью человек вспоминает каждое своё решение, каждый поступок. Иногда думает о том, что было бы, живи он иначе. Я снова строю воздушные замки. В моих грёзах всё выглядит безмятежно, я счастлива и довольна жизнью. Я вижу улыбчивого шулера из поезда, темпераментного и харизматичного хорвата Ненада, так увлечённого химией, замёрзшие горные озёра и бурные водопады.
Я точно засыпаю и сижу за столом, покачиваясь, словно маятник, из стороны в сторону. Сперва меня даже не тревожит звук быстрых шагов за дверью и приглушённые голоса. На секунду всё затихает, а потом тишину нарушает скрип железной двери и я слышу дразняще знакомый голос:
— Добрый вечер, фройляйн Зигель.
Я нехотя повернула голову и разглядела в тусклом свете тщедушную фигуру Дитриха. Он по-прежнему был бодр и доволен собой. От него всё ещё веяло уличным холодом. На его обветренном лице сияла улыбка. «Опять он!» Я инстинктивно вскочила и сделала три шага назад, пока не упёрлась спиной в стену. Инспектор нагрянул как раз в ту минуту, когда я окончательно отвыкла от его подхихикиваний, от его бархатного, как у змея-искусителя, голоса, от этого гипнотического взгляда, но самое главное, от его полунамёков. Я с ужасом поняла, что в этот раз мне, как это ни прискорбно, не выстоять очередную партию. По-хорошему, мне сейчас ничего не остаётся, кроме как сдаться на милость победителю и, наконец, дать исчерпывающие показания. Но я не привыкла сдаваться без боя. Нельзя давать ему иллюзию собственного превосходства. Я решаю принять его игру.
— Надеюсь, он у вас действительно добрый, — отвечаю я с презрительной усмешкой.
Дитрих по-прежнему улыбается. Он уже одет не во всё чёрное, напротив — на нём белая рубашка и новенький жилет. Он всё больше седел, однако по-прежнему оставался будто законсервированным. С другой стороны, упыри никогда не стареют, наверняка это относится и к нашему въедливому сыщику.
— Как вы себя чувствуете? — спросил инспектор, глядя на меня с неподдельным интересом.
— Спасибо, не очень, — ответила я.
— Понимаю, — развёл руками инспектор. — Лишение свободы пагубно сказывается на человеческой психике. Особенно когда вам никто не пишет, фактически, от вас отказались все. Я ещё в первый день заподозрил вас в убийстве, но мог ли я, имея на руках только подозрения, приказать арестовать вас? Нет, тут надо было действовать тоньше. Косвенные улики, как палка о двух концах. Не подкреплённые признанием обвиняемого, они подобны карточному домику. Любой хоть чуточку грамотный адвокат развалит это дело в суде за пару минут.
— А если обвиняемый молчит? — вызывающе бросила я. — Пытать будете?
— Пытки — прошлый век, — спокойно ответил Дитрих. — Однако некоторые не гнушаются использовать старые добрые методы для получения признания. Я всегда был категорически против этого. Ну вот начни я пытать преступника, хоть бы он и виновен был, ведь ему тем самым моральную опору дам — сыщик бессилен что-то доказать и срывает зло на том, кто заведомо слабее, кто не сможет защитить себя. Между тем, это бросает тень не столько на сыщика, сколько на всё отделение. Смеётесь? Но ведь это так. Начни я вас пытать, вы только крепче зубы стиснете и будете молчать, посмеиваясь над моими потугами выудить признание. Скажете, это не так? — инспектор смерил меня взглядом. — Не отвечайте. Не подумайте, чтобы я вас ненавидел, нет. Сыщики не приучены судить человека только за то, что он есть. Конечно, я, как сыщик и как человек, категорически не одобряю того, что вы сделали, но признаюсь, вы мне очень симпатичны — у вас огромная сила воли, вы сильны духом. Я уверен, не случись чего-то такого, экстраординарного, вы бы дотерпели до конца года, а там уже новый коллектив, вы бы по-другому взглянули на жизнь.
Я с ногами влезла на нары и решила на монологи инспектора отвечать язвительными колкостями. Если я покажу ему, что он попал в цель, он начнёт методично дожимать меня. Сейчас он не казался мне чудовищно душным человеком, напротив, он проявлял ко мне куда больше внимания, чем когда-то родители. Иногда мне казалось, что со мной он проводит больше времени, чем с собственной женой. Нетрудно было догадаться, что к собственным детям он относится с таким же холодным равнодушием, как и к посторонним людям.
— Вы бы так о своих детях заботились, как о преступниках! — бросила я и, кажется, смутила инспектора.
Он задумался, словно не ожидал от меня такого выпада. Я мысленно похвалила себя: кое-что и я сама смыслю в человеческой психологии! «Ну погоди у меня, пиявка!», — зло думала я и тотчас бросилась в атаку.
— Подумать только — всю жизнь человек ловит преступников, а сам же их и выращивает! С такими пробелами в воспитании однажды ваши сын или дочь возьмут, да и зарежут кого-нибудь! — я залилась громким лающим смехом, намереваясь сильнее поддеть инспектора. — Горький парадокс — заботится, как любящая мать о преступниках, но плюёт с высокой колокольни на родных людей!
В этот момент на меня вновь накатил приступ истерического смеха. Конечно, торжествовать мне оставалось недолго, но этот короткий миг вновь сделал меня победителем. Эта пиявка убедилась, что я не сдамся без боя и ему рано праздновать победу надо мной. Волки на то и волки, что до последнего сопротивляются.
— Человек — продукт своего окружения, — ответил Дитрих. — Верите или нет, я сам в детстве пережил много неприятностей. Родной отец погиб на войне, а как мать вновь вышла замуж, мы с братом и вовсе будто перестали существовать для отчима и матери. Когда я изъявил желание стать сыщиком, тот просто усмехнулся, сказав, что «таких сопляков в полицию не берут». И мне хотелось во что бы то ни стало доказать ему обратное, что я чего-то стою. У нас с вами много общего, разве что я выбрал другой путь для самоутверждения.
Первоначальный шок от моей контратаки у Дитриха прошёл и сейчас он уверенно разыгрывал свою партию.
— Знаете, как порой тяжело предавать людей суду? В иных преступлениях мотив шокирует своей низостью, ты чувствуешь неприязнь к человеку, а в иных сочувствуешь ему, и хотя с точки зрения закона я обязан посадить его в тюрьму, но как человек я испытываю к нему настоящее сочувствие. Некоторые люди настолько отчаивались добиться справедливости, что вершили её такими противозаконными методами, как убийство.
В следующий момент воцарилась минутная пауза. Мы оценивали положение. Дитрих, очевидно, нашёл способ разговорить меня. Долгая задушевная беседа продолжалась весь вечер. Инспектор шёл ва-банк и так ли разоткровенничался, что я слушала его, затаив дыхание. Он рассказывал мне всё от начала до конца, решив, что-либо он сегодня расколет меня, либо потерпит унизительное поражение.
-
-
10.01.2018 в 09:24Гхм. опять подборка эпитетов и описаний палит уровень и опыт.
вкрутить по максимуму, вдавить тапку в пол.
если девы дерутся — то как псы, а если, вероятнее всего, в процессе расцарапали физию, то этот глагольчик какой-то неброский... вот распороли — это да!
однако, если физии просто рвут в школьном коридоре, то, наверное, от текста с малолетним Лектером в юбке читатели вправе в целом ожидать гораздо большего.
а что текст?
даже не вычитан. даже с самого начала.
Я поняла, что это сыщик привык начинать беседы с подозреваемыми издалека, с нейтральных тем. - этот сыщик.
Однажды я распорола Хильде Майер лицо, потом фон Штауффенберг уколола булавкой, потом ещё как-то «разыграла» Марен Кюрст. Что-то тогда у меня замкнуло, в глазах потемнело. Я её основательно тогда потрепала.
В последнем я малость приврала — я постаралась как-то сгладить эпизод, когда я чуть не придушила гренадершу Хельгу Мильке, Марен же я подожгла крышку парты - героиня говорит о двух случаях, потом разъясняет, что скрыла, упоминая каждый из них. вот только имя первой героини плывёт, причём полностью — что имя, что фамилия.
опять же, осилил до момента эффектного выбегания в центр комнаты и всплеска руками бай анимешный инспектор.
вообще все инспирации на том небольшом отрывке, который удалось вытерп... прочесть, носят донельзя распространённый коммерческий характер. Графичный полицейский с забавными манерами и жестокий, о, да, циничный, куда же без этого, убийственный подросток. убийственный в плане проработки характера.
-
-
10.01.2018 в 16:43-
-
19.01.2018 в 21:54-
-
20.01.2018 в 09:39